пятница, 17 января 2014
Пока я не стала скукой
Ветра тысячерукого
Пляса тысяченогого
Громоподобного рокота
Льва, идущего с севера,
Шагом, милей не меренным,
Рыком сотни ладоней –
И понесут кони
Мертвого Ипполита.
Пока я еще не разбита,
Не брошена в частое сито,
Не скошена и не омыта
Водой Семиокого Агнца,
Тысяченогого танца,
Тысячерукого ветра
Новым шитьем не одета.
Белый льняной берег.
Овца, бредущая с севера.
Капля с листа иссопа.
Грозоподобный топот.
Звезда над холодным морем.
Роза в груди над Босфором.
Раскат миллиарда рук.
Гвоздь.
Стук.
Ветра тысячерукого
Пляса тысяченогого
Громоподобного рокота
Льва, идущего с севера,
Шагом, милей не меренным,
Рыком сотни ладоней –
И понесут кони
Мертвого Ипполита.
Пока я еще не разбита,
Не брошена в частое сито,
Не скошена и не омыта
Водой Семиокого Агнца,
Тысяченогого танца,
Тысячерукого ветра
Новым шитьем не одета.
Белый льняной берег.
Овца, бредущая с севера.
Капля с листа иссопа.
Грозоподобный топот.
Звезда над холодным морем.
Роза в груди над Босфором.
Раскат миллиарда рук.
Гвоздь.
Стук.
Мертвые на небесах выжимают дождь.
Живые в оливетуме выжимают масло.
Когда вино становится прахом,
А еда на вкус словно пепел,
Я смотрю одним глазом на них,
А второй закрываю для правды.
Кажется, вот Ты сошел со креста
Святого Дамиана – чтобы танцевать со мной.
Мечется пламя – как волны прибоя –
Становятся звуком, как крик станет светом.
Может быть, кто подпоясан веревкой,
Уже искупил
Грех веревки Иуды.
А Ты покажи
Мне грех
Во всем его первозданном виде,
Выковырянный рукой без ногтей из земли.
Вот я плыву, бесконечно влажная,
Прежняя, между застывшими стражами,
Поползень в корчах леса валежного,
Бледная – бедная – синяя – медная –
Горькая – тихая – душа-скиталица.
Мертвые в небе выжимают масло.
Живые из трав выжимают мирру.
Я смотрю в воду.
Живые в оливетуме выжимают масло.
Когда вино становится прахом,
А еда на вкус словно пепел,
Я смотрю одним глазом на них,
А второй закрываю для правды.
Кажется, вот Ты сошел со креста
Святого Дамиана – чтобы танцевать со мной.
Мечется пламя – как волны прибоя –
Становятся звуком, как крик станет светом.
Может быть, кто подпоясан веревкой,
Уже искупил
Грех веревки Иуды.
А Ты покажи
Мне грех
Во всем его первозданном виде,
Выковырянный рукой без ногтей из земли.
Вот я плыву, бесконечно влажная,
Прежняя, между застывшими стражами,
Поползень в корчах леса валежного,
Бледная – бедная – синяя – медная –
Горькая – тихая – душа-скиталица.
Мертвые в небе выжимают масло.
Живые из трав выжимают мирру.
Я смотрю в воду.
Ветер вскармливает голод, но не может загасить огня
Даже если не будет
Третьих линий ладони -
Кто поверит - осудит,
Кто отмерит - утонет -
Даже если не станет
Все зеленое - белым,
И остынет несмело
В свежей утренней ране -
И уйдет на копытах
В сумрак третьего часа -
Чтобы знать, что забыто,
Что не души - а мясо,
Даже если не вскочит,
Не замолкнет, не ляжет
На язык - семя ночи,
Что не воля - но кража,
Что не сплюнуть, не сбросить,
Позвоночник чей узок.
Червоглазая осень -
В лёгких - лён и медузы.
Даже если не будет
Других линий ладони -
Все пройдет и забудет,
Все унесут кони.
Третьих линий ладони -
Кто поверит - осудит,
Кто отмерит - утонет -
Даже если не станет
Все зеленое - белым,
И остынет несмело
В свежей утренней ране -
И уйдет на копытах
В сумрак третьего часа -
Чтобы знать, что забыто,
Что не души - а мясо,
Даже если не вскочит,
Не замолкнет, не ляжет
На язык - семя ночи,
Что не воля - но кража,
Что не сплюнуть, не сбросить,
Позвоночник чей узок.
Червоглазая осень -
В лёгких - лён и медузы.
Даже если не будет
Других линий ладони -
Все пройдет и забудет,
Все унесут кони.
Сонное небо,
Полное белого холода,
Вдоль по окрестностям
Камнем стекает крест-накрест
Вниз.
Кажется, что голубые карнизы
На свет разошлись.
Кажется, мы не сошлись и не спелись –
А просто жизнь
Мне затекает под ворот
И, склеив затылок,
Спутавшись с волосом,
Заиндевев под горлом,
Крепит дыханье гвоздём,
Пополам расколотым
Молнией молота –
В глаз – ладан, лёд и золото.
Кажется, вот ты приходишь в меня,
Бесконечно мёртвую.
Знаешь,
Как выглядит ночь и рассудок,
Дождём заполненный.
Ищешь, где окна, где петли и двери,
И в голову
Ставишь свечу и лохань,
Чтоб гадать на олове.
Вечер пологий – как склон
Над Эгейским морем.
И виннопенно бурлящие,
Белоколенные, томные
Сны, словно выстрелы, дырявят зрачки и волны.
Сузившись, щурит глаз
Небо сонное.
Полное белого холода,
Вдоль по окрестностям
Камнем стекает крест-накрест
Вниз.
Кажется, что голубые карнизы
На свет разошлись.
Кажется, мы не сошлись и не спелись –
А просто жизнь
Мне затекает под ворот
И, склеив затылок,
Спутавшись с волосом,
Заиндевев под горлом,
Крепит дыханье гвоздём,
Пополам расколотым
Молнией молота –
В глаз – ладан, лёд и золото.
Кажется, вот ты приходишь в меня,
Бесконечно мёртвую.
Знаешь,
Как выглядит ночь и рассудок,
Дождём заполненный.
Ищешь, где окна, где петли и двери,
И в голову
Ставишь свечу и лохань,
Чтоб гадать на олове.
Вечер пологий – как склон
Над Эгейским морем.
И виннопенно бурлящие,
Белоколенные, томные
Сны, словно выстрелы, дырявят зрачки и волны.
Сузившись, щурит глаз
Небо сонное.
Молчание густое как пена
Лицо треснуло улыбкой
Бросила взгляд как кости –
Выпали шестерка и тройка –
Один глаз косит налево,
Направо – другой.
Крылья её – хрип и вой.
Голос – по лопастям лестницы
Камень – за пазухой крестится
Лён набил пеною лёгкие
И не домой –
И не из дому… И только
Вылакал свет из луны
Взгляд, закатившись за спину
Кривым колесом.
Как раздробленным дыханием
Будут стрелять по окраинам,
Лишь только станет молчание
Пеплом и сном.
Лицо треснуло улыбкой
Бросила взгляд как кости –
Выпали шестерка и тройка –
Один глаз косит налево,
Направо – другой.
Крылья её – хрип и вой.
Голос – по лопастям лестницы
Камень – за пазухой крестится
Лён набил пеною лёгкие
И не домой –
И не из дому… И только
Вылакал свет из луны
Взгляд, закатившись за спину
Кривым колесом.
Как раздробленным дыханием
Будут стрелять по окраинам,
Лишь только станет молчание
Пеплом и сном.
среда, 17 октября 2012
Луна в окне - восковая хурма.
Куда не посмотришь - все те же лица,
Ночь сумраком тяжелится,
Всё изрешетчано, всё - тюрьма.
День влажностью тяжелится,
Беременеет скорбью, меняет цвета,
Ложатся спицы на атлас и ситцы
И вяжут, и ткут, и плетут...
Беда
Обнажится радостью, разденется, выгнется,
Сплюнет светом прямо в глаза.
Лоза на веки, и день как фазан
Из тени бросается в лазоресиницу.
Ресниц недоделанный росчерк, блик,
Отблеск в расколотых веках, ромбиках,
В трещинах глаз, как в пещерах, сник
Синий раскат электрический, громовый.
А я пожирала ночами змей,
Упругие головы глотку пачкали,
И грязно-раздутыми балетными пачками
Всплывают утопленники.
Залей
Пожары - взглядами, руки - серою,
В червонных плащах голубые дни.
И если бы все мы ушли, как они -
Умывшись огнем, обернувшись верою...
Но ночь туманами тяжелится,
А утро алой сгрызет лисицей.
Не спится. На раскаленные спицы
Насажены спины, и маски - в лицах.
Куда не посмотришь - все те же лица,
Ночь сумраком тяжелится,
Всё изрешетчано, всё - тюрьма.
День влажностью тяжелится,
Беременеет скорбью, меняет цвета,
Ложатся спицы на атлас и ситцы
И вяжут, и ткут, и плетут...
Беда
Обнажится радостью, разденется, выгнется,
Сплюнет светом прямо в глаза.
Лоза на веки, и день как фазан
Из тени бросается в лазоресиницу.
Ресниц недоделанный росчерк, блик,
Отблеск в расколотых веках, ромбиках,
В трещинах глаз, как в пещерах, сник
Синий раскат электрический, громовый.
А я пожирала ночами змей,
Упругие головы глотку пачкали,
И грязно-раздутыми балетными пачками
Всплывают утопленники.
Залей
Пожары - взглядами, руки - серою,
В червонных плащах голубые дни.
И если бы все мы ушли, как они -
Умывшись огнем, обернувшись верою...
Но ночь туманами тяжелится,
А утро алой сгрызет лисицей.
Не спится. На раскаленные спицы
Насажены спины, и маски - в лицах.
среда, 03 октября 2012
Сплевываешь имя мое, как фруктовую косточку, наземь.
Вырезаешь ножницами слов силуэты из моей кожи.
По Дьяволу на четных пальцах,
А на нечетных - сюрреалистическая иллюзия,
В которой нет ничего, кроме правды,
Препарированной и выложенной наизнанку....
* * *
Ты мной, как тараном, вышибал окна.
И - медленно - за каплей капля -
Время сцеживало всю свою вязкость,
Разжижаясь, творясь в бессмертие.
Тигель его широк - пол, диван, кровати,
Рас-шитые гладью пламени
Покровы лижущими языками его,
Его равнодушным огнеоблизыванием.
И что там выцарапано на затылках снутри?
Крошащийся череп, ночные кошмары, безумие?
То, которое одного корня с бездною.
То, которое напитано порохом.
Лицо трескает улыбкой,
Волосы - стекольное крошево.
Никогда нигде и не мы и не с нами -
Рассветы, зарослями заполоняющие небо,
Темновинное море, коленопреклонное,
Рассеченное мышцами волн,
Зелено-синим воркующим мороком.
На стенах вскипает кровавая пена,
Быстрее, чем на боках жеребца,
Загнанного, к слову, совершенно бессмысленно,
Всадником с тремя копьями в сердце.
Пока ты не начнешь задыхаться воздухом,
Пока я еще могу склеить распадающийся на осколки рот,
Пока жизнь и смерть все не могут решить в споре ,
Кому какое платье одеть сегодня.
Если две равнобезумные Вселенные
Движутся навстречу друг другу
Со скоростью в миллиарды вздохов,
Это чревато их слиянием в новое
Или взрывом светил обеих.
Пока я не стала твоей Rosa Pristina -
Обоюдоострые вдохи и выдохи в кипящей ночи,
Озноб мебели, окон, воздуха,
Если не это изрешетит нас -
То что?
Вырезаешь ножницами слов силуэты из моей кожи.
По Дьяволу на четных пальцах,
А на нечетных - сюрреалистическая иллюзия,
В которой нет ничего, кроме правды,
Препарированной и выложенной наизнанку....
* * *
Ты мной, как тараном, вышибал окна.
И - медленно - за каплей капля -
Время сцеживало всю свою вязкость,
Разжижаясь, творясь в бессмертие.
Тигель его широк - пол, диван, кровати,
Рас-шитые гладью пламени
Покровы лижущими языками его,
Его равнодушным огнеоблизыванием.
И что там выцарапано на затылках снутри?
Крошащийся череп, ночные кошмары, безумие?
То, которое одного корня с бездною.
То, которое напитано порохом.
Лицо трескает улыбкой,
Волосы - стекольное крошево.
Никогда нигде и не мы и не с нами -
Рассветы, зарослями заполоняющие небо,
Темновинное море, коленопреклонное,
Рассеченное мышцами волн,
Зелено-синим воркующим мороком.
На стенах вскипает кровавая пена,
Быстрее, чем на боках жеребца,
Загнанного, к слову, совершенно бессмысленно,
Всадником с тремя копьями в сердце.
Пока ты не начнешь задыхаться воздухом,
Пока я еще могу склеить распадающийся на осколки рот,
Пока жизнь и смерть все не могут решить в споре ,
Кому какое платье одеть сегодня.
Если две равнобезумные Вселенные
Движутся навстречу друг другу
Со скоростью в миллиарды вздохов,
Это чревато их слиянием в новое
Или взрывом светил обеих.
Пока я не стала твоей Rosa Pristina -
Обоюдоострые вдохи и выдохи в кипящей ночи,
Озноб мебели, окон, воздуха,
Если не это изрешетит нас -
То что?
среда, 23 мая 2012
Вот, кажется, есть простой человек. Курок
носа, глаза марианские впадины,
Четыре конечности, суставы костей, кровоток,
расшибленный ноготь, язык - неукротимая гадина,
шрам под ребром - и ничего нового между ног,
А все-таки что-то манит - притягивает...
И вот он спускается с лесницы - и чувствуешь, как
В мозгу раскрывается капсула, желатиновый шлак,
Я когда на тебя смотрю - у меня по черепу яд
Разливается наркотической какой-то дрянью,
Способствующей эйфории, потом молчанию,
Потом - эвтаназии криком до самоизгнания
Из полноценного общества, как говорят.
Я никому давно не отчитываюсь в своей жизни.
Не то чтобы я не склонна к эксгибиционизму -
Напротив, душу расстегиваю враз на медные пуговицы.
Только чем больше расчёсываешь эти события -
Тем они горше острят. Не кричите - я,
Чтобы избежать здесь кровопролития,
Закопаю их поглубже в себя тюльпанными луковицами.
После сна на чужой подушке - не разогнуть шеи.
Я - паразитирую на Вечности. Я ничего не умею.
И время что-то стареет, пьянствует, теряет навык
Держать крепко шприц в руках, потому от самых
Небеспокойных моих полуиссохших ранок
Весна делает инъекции год от года больнее.
Можно я больше ничего говорить не буду?
Я, видимо, не то закладываю, раз не дают ссуду.
И прежде чем строить башню - никогда не считаю издержек.
И ходишь потом, облаченный не в Агнца - в Овна -
По изнанке своей же, хоть и выглажен ровно.
Я такая бесплотная, что даже зачать не способна,
И что-то мой череп снутри ржой зубастой режет.
Пока как-то раз в метро, на перегоне от Сенной до Невского
Не посмотришь в глаза висящему в междуручье младенцу.
Рот у него поджат - ну вылитая черепашка.
А в глазах у него - Междуречье огнями тонет,
И Господь мой - Спаситель на белом хрустальном троне,
И меж капель, блестящих в пурпурной Его короне,
Глядит в меня
Предвечным Покоем...
Страшно.
носа, глаза марианские впадины,
Четыре конечности, суставы костей, кровоток,
расшибленный ноготь, язык - неукротимая гадина,
шрам под ребром - и ничего нового между ног,
А все-таки что-то манит - притягивает...
И вот он спускается с лесницы - и чувствуешь, как
В мозгу раскрывается капсула, желатиновый шлак,
Я когда на тебя смотрю - у меня по черепу яд
Разливается наркотической какой-то дрянью,
Способствующей эйфории, потом молчанию,
Потом - эвтаназии криком до самоизгнания
Из полноценного общества, как говорят.
Я никому давно не отчитываюсь в своей жизни.
Не то чтобы я не склонна к эксгибиционизму -
Напротив, душу расстегиваю враз на медные пуговицы.
Только чем больше расчёсываешь эти события -
Тем они горше острят. Не кричите - я,
Чтобы избежать здесь кровопролития,
Закопаю их поглубже в себя тюльпанными луковицами.
После сна на чужой подушке - не разогнуть шеи.
Я - паразитирую на Вечности. Я ничего не умею.
И время что-то стареет, пьянствует, теряет навык
Держать крепко шприц в руках, потому от самых
Небеспокойных моих полуиссохших ранок
Весна делает инъекции год от года больнее.
Можно я больше ничего говорить не буду?
Я, видимо, не то закладываю, раз не дают ссуду.
И прежде чем строить башню - никогда не считаю издержек.
И ходишь потом, облаченный не в Агнца - в Овна -
По изнанке своей же, хоть и выглажен ровно.
Я такая бесплотная, что даже зачать не способна,
И что-то мой череп снутри ржой зубастой режет.
Пока как-то раз в метро, на перегоне от Сенной до Невского
Не посмотришь в глаза висящему в междуручье младенцу.
Рот у него поджат - ну вылитая черепашка.
А в глазах у него - Междуречье огнями тонет,
И Господь мой - Спаситель на белом хрустальном троне,
И меж капель, блестящих в пурпурной Его короне,
Глядит в меня
Предвечным Покоем...
Страшно.
На солончаке - ветер, мгла и молчание...
И на море шлюпки, и сытым спокойствием
Луна окропляет широкие пастбища
Ночных берегов, перекопанных инеем.
Синеет ли море - синее ли волосы?
Ушли моряки далеко в его заросли.
А я собирала мешки, соли полные,
Таскала их за косы, ссыпала за изводью.
А ты молчаливей других и нахмуренней...
В тебе - перемешаны соль и спокойствие,
Которым Луна окропляет за пристанью,
Как пастырь, приливы, жующие влажную
Морскую траву, и копытами бьющие,
И ветер за гриву рогами цепляющие.
Как агнцы в стада водоволны сбиваются,
Соленым руном изливается постриг их.
И я не хотела - и я не старалась
Назад оглянуться и стать женой Лота.
Я сеть починяла. Я лезвие брила.
Сгребала в мешки соль и смерть под Луною.
Исчезни за плесом. Изыди в спасение.
Пустой и нахмуренный, черный и бледный,
Ловец чешуи, отшелушенной в памяти -
Потасканных звезд, с губ стряхнутых потресканных.
Ловец темных скатов, угрей перекрученных,
Ссыпающих искры на соль и на терние
В живот мой, разрытый ковшом экскаватора,
Песком разложившийся, солью прогорченный
И с непереваренным словом, проглоченным
В то утро, что было разрезано чайками.
На солончаке тишь и гладь, и безбрежие.
Горячий и гладкий, скупой и неистовый,
Плывущий на лодке ловец с синим неводом
В растресканный желоб стекающей памяти -
Кривящейся памяти, в соль застывающей
И ссыпанной в кровь на колени разбитые.
А я собирала мешки, соли полные,
Таскала их за косы, ссыпала в забвение.
Пожаром лазоревым море за пристанью.
Все рыбари с ловли пришли к навечерию.
А ты не пришел, дикий, злой, опороченный,
Причесанный рыбьим скелетом, обугленный,
Сгоревший в Луне, в ее жерле проваренный
И ссыпанный прахом - соленым, белеющим
Как иней из круглой печи поднебесия,
На вертеле Бога поджаренный бесом -
Ты, ссыпанный солью в ладони кровавые,
Растертые грубо веревками невода,
Что я починяла, пока ты коростою,
Соленой и белой, кипенно-неистовой
На них застывал, прижигая их намертво,
Что не отдерешь с язв - ну разве что с кожею...
И смыть бы - да как?... кругом море соленое.
Кругом - солончак, солоны мои волосы,
Соленые сети, в них рыбы соленые,
И серым зрачком Луна плачет над волнами.
И на море шлюпки, и сытым спокойствием
Луна окропляет широкие пастбища
Ночных берегов, перекопанных инеем.
Синеет ли море - синее ли волосы?
Ушли моряки далеко в его заросли.
А я собирала мешки, соли полные,
Таскала их за косы, ссыпала за изводью.
А ты молчаливей других и нахмуренней...
В тебе - перемешаны соль и спокойствие,
Которым Луна окропляет за пристанью,
Как пастырь, приливы, жующие влажную
Морскую траву, и копытами бьющие,
И ветер за гриву рогами цепляющие.
Как агнцы в стада водоволны сбиваются,
Соленым руном изливается постриг их.
И я не хотела - и я не старалась
Назад оглянуться и стать женой Лота.
Я сеть починяла. Я лезвие брила.
Сгребала в мешки соль и смерть под Луною.
Исчезни за плесом. Изыди в спасение.
Пустой и нахмуренный, черный и бледный,
Ловец чешуи, отшелушенной в памяти -
Потасканных звезд, с губ стряхнутых потресканных.
Ловец темных скатов, угрей перекрученных,
Ссыпающих искры на соль и на терние
В живот мой, разрытый ковшом экскаватора,
Песком разложившийся, солью прогорченный
И с непереваренным словом, проглоченным
В то утро, что было разрезано чайками.
На солончаке тишь и гладь, и безбрежие.
Горячий и гладкий, скупой и неистовый,
Плывущий на лодке ловец с синим неводом
В растресканный желоб стекающей памяти -
Кривящейся памяти, в соль застывающей
И ссыпанной в кровь на колени разбитые.
А я собирала мешки, соли полные,
Таскала их за косы, ссыпала в забвение.
Пожаром лазоревым море за пристанью.
Все рыбари с ловли пришли к навечерию.
А ты не пришел, дикий, злой, опороченный,
Причесанный рыбьим скелетом, обугленный,
Сгоревший в Луне, в ее жерле проваренный
И ссыпанный прахом - соленым, белеющим
Как иней из круглой печи поднебесия,
На вертеле Бога поджаренный бесом -
Ты, ссыпанный солью в ладони кровавые,
Растертые грубо веревками невода,
Что я починяла, пока ты коростою,
Соленой и белой, кипенно-неистовой
На них застывал, прижигая их намертво,
Что не отдерешь с язв - ну разве что с кожею...
И смыть бы - да как?... кругом море соленое.
Кругом - солончак, солоны мои волосы,
Соленые сети, в них рыбы соленые,
И серым зрачком Луна плачет над волнами.
Когда гиацинты проистекут из-под ночи,
Белые, как шерсть первого пострига,
На тех перекрестках, где раньше стояли виселицы,
Призывающие своим качанием имя Господа,
Протыкающие велон ночи своими пиками,
Прокаженные в своей заразе, в своем трещании -
Там, где сейчас ничего не растет и не тлеет,
Где даже ветер обходит кругом в молчании,
Закрыв лицо капюшоном, накинув четками
На шею лысой горы, обнажившей череп,
Сухие кусты и вереск, "Angelus" читающий,
Растущий таким же простым и широким "Радуйся"...
Когда прорастут кресты, зацветают тернии,
И пустят корни насквозь голубые тисы,
На камнях, целованных дьяволом, инеезамерзших
От зла процелованных слов... "Ite, Missa
Est".
Белые, как шерсть первого пострига,
На тех перекрестках, где раньше стояли виселицы,
Призывающие своим качанием имя Господа,
Протыкающие велон ночи своими пиками,
Прокаженные в своей заразе, в своем трещании -
Там, где сейчас ничего не растет и не тлеет,
Где даже ветер обходит кругом в молчании,
Закрыв лицо капюшоном, накинув четками
На шею лысой горы, обнажившей череп,
Сухие кусты и вереск, "Angelus" читающий,
Растущий таким же простым и широким "Радуйся"...
Когда прорастут кресты, зацветают тернии,
И пустят корни насквозь голубые тисы,
На камнях, целованных дьяволом, инеезамерзших
От зла процелованных слов... "Ite, Missa
Est".
Если бы виноград не прорастал сквозь мою грудь так яростно,
цепляясь руками за мои вены, как лозы за опоры виноградника,
разламывая их мощью своего давления -
в кровь, неистово брызжущую,
вцепившись стеблями в мои же вены, охватив их - как ртом по окружию,
сплетшись с ними, и душа мои вены в объятиях кобры -
Раздуваясь оязвленным факелом - на башне боярышником.
Только бы виноград не рвал плоть так яростно,
только бы кровосок не въедался под кожу удушием -
так, что и ногтями с себя не соскоблить всю ту грязь,
которая пристала к липкому виноградному соку...
своего виноградника я не уберегла
лисою из горла - жарко скрыто неистово -
он рвется наружу, душистыми лозами, клёкотом,
ядовито вскипающими на разодранных клочьях предплечий.
Если бы виноград не прорастал сквозь мою плоть так яростно...
когда же уже выйду я - в водокружении фаты шелковой,
в водовороте вуали, в свет ледяной, лунный, охлаждающий,
хлынувший на раскаленные раны, так что пар до небес подымется...
пар будет стучать там во все окна и двери - покуда ему не откроют Архангелы.
пар будет ломиться бесплотным своим телом в ворота, пока не отворится.
чернота засоряет опустевшие храмы -
но сплевывает красным - и потому нетленна.
Если бы только память не въедалась под ногти...
цветом маковым, текучим рассеивается дыхание - пение.
Если бы только виноград не вскипал пузырчато
В венах моих, как в котле на жаровне углистой.
Если бы лозы мне в горло - в кровь зарывшиеся -
Не распускали кудрявых стеблей своих иглистых.
И мое сердце раскрылось, как лоно женщины, дитя рождающей...
Впуская в себя все сущее, чему нет названия -
Любовь Господню, и Его ярость, и жжение,
Выжигающее все изнутри Огнем истинным.
И все изнутри мои узники в узких сандалиях,
И черные скалы, и смерчи, и стыд и борение
Сожглись виноградом, пожирающим плоть мою истово,
И выпившим кровь зараженную.
Если бы только...
цепляясь руками за мои вены, как лозы за опоры виноградника,
разламывая их мощью своего давления -
в кровь, неистово брызжущую,
вцепившись стеблями в мои же вены, охватив их - как ртом по окружию,
сплетшись с ними, и душа мои вены в объятиях кобры -
Раздуваясь оязвленным факелом - на башне боярышником.
Только бы виноград не рвал плоть так яростно,
только бы кровосок не въедался под кожу удушием -
так, что и ногтями с себя не соскоблить всю ту грязь,
которая пристала к липкому виноградному соку...
своего виноградника я не уберегла
лисою из горла - жарко скрыто неистово -
он рвется наружу, душистыми лозами, клёкотом,
ядовито вскипающими на разодранных клочьях предплечий.
Если бы виноград не прорастал сквозь мою плоть так яростно...
когда же уже выйду я - в водокружении фаты шелковой,
в водовороте вуали, в свет ледяной, лунный, охлаждающий,
хлынувший на раскаленные раны, так что пар до небес подымется...
пар будет стучать там во все окна и двери - покуда ему не откроют Архангелы.
пар будет ломиться бесплотным своим телом в ворота, пока не отворится.
чернота засоряет опустевшие храмы -
но сплевывает красным - и потому нетленна.
Если бы только память не въедалась под ногти...
цветом маковым, текучим рассеивается дыхание - пение.
Если бы только виноград не вскипал пузырчато
В венах моих, как в котле на жаровне углистой.
Если бы лозы мне в горло - в кровь зарывшиеся -
Не распускали кудрявых стеблей своих иглистых.
И мое сердце раскрылось, как лоно женщины, дитя рождающей...
Впуская в себя все сущее, чему нет названия -
Любовь Господню, и Его ярость, и жжение,
Выжигающее все изнутри Огнем истинным.
И все изнутри мои узники в узких сандалиях,
И черные скалы, и смерчи, и стыд и борение
Сожглись виноградом, пожирающим плоть мою истово,
И выпившим кровь зараженную.
Если бы только...
Так,
Как будто стекло только выплавлено,
Выплюнуто сплавами, волнистыми плавниками;
Лёд словно только схватился, выпекся,
Но не успел разлечься, расслабиться -
Так, как будто стекло только выдуто -
Так он ступает. Ступает по плитам
Из полого дыхания, по полу клубящемуся,
Раскатывающемуся по-над колоннами, сводами,
Воскуряемому ладаном, смирной,
Смирением выстланным взглядом охватывающий
Вечное, То, что от века незримое -
Дыхание, Слово, Прощение, Забвение,
И пепел по полу - следами горения,
И пальмовым запахом плиты устелены.
Ступает,
Как будто стекло только выплавлено,
И всяким касанием, шагом на трещины,
Начнут расходиться пластины, и крошево
Разбрызжется, выкинет плод Искупления
Со сводов под ноги идущим по следу
По плитам дыхания, возгласов, ладана...
Кров мой затоплен кровями,
С грязных стен след слизавшими,
Грязно-кровавыми языками-волнами
Бьющими в горло мне изподволь...
Да. Я недостоин.
Кров мой затоплен кровями.
Я недостоин, чтобы ты вошел...
Но - скажи только слово...
Так, как будто стекло только выплавлено,
И сквозь его мутность мы видим гадательно,
Ступени и плиты, впитавшие сажу
Сожженных шагов, вздохов, воплей - смирения...
И пепел впитал фиолетокружение
Тумана и сна, на минуту расслабленого.
Пришедшего и откровенно глядящего,
Но так же боящегося ступить на дыхание,
Которое брезжит и вьется под сводами,
Сведенными от напряжения скулами...
И так же скулящего, вниз не смотрящего,
Пока он ступает, а черный хвост ящера
Стремится столкнуть его, бренного, жалкого
К своим желвакам, от бессилья сведенными
Подземными сводами пересечения
Забвения, Прощения, Слова, Дыхания...
Ступает,
Стеклянным дыханием - ладаном -
Степенно ступени свивает курение.
И всяким касанием вырвана трещина,
И плещется шаг предыдущий за следующим...
И видим гадательно.
И застит глаз жжение.
И звоном ступени,
И пепельны тени...
Libera me de sanguinibus Deus, salutis meae,
Till the wind shake a thousand whispers from the yew
Господи, я недостоин.
Я недостоин, чтобы...
Чтобы ты вошел под кров мой.
Но -
Скажи только Слово.
Как будто стекло только выплавлено,
Выплюнуто сплавами, волнистыми плавниками;
Лёд словно только схватился, выпекся,
Но не успел разлечься, расслабиться -
Так, как будто стекло только выдуто -
Так он ступает. Ступает по плитам
Из полого дыхания, по полу клубящемуся,
Раскатывающемуся по-над колоннами, сводами,
Воскуряемому ладаном, смирной,
Смирением выстланным взглядом охватывающий
Вечное, То, что от века незримое -
Дыхание, Слово, Прощение, Забвение,
И пепел по полу - следами горения,
И пальмовым запахом плиты устелены.
Ступает,
Как будто стекло только выплавлено,
И всяким касанием, шагом на трещины,
Начнут расходиться пластины, и крошево
Разбрызжется, выкинет плод Искупления
Со сводов под ноги идущим по следу
По плитам дыхания, возгласов, ладана...
Кров мой затоплен кровями,
С грязных стен след слизавшими,
Грязно-кровавыми языками-волнами
Бьющими в горло мне изподволь...
Да. Я недостоин.
Кров мой затоплен кровями.
Я недостоин, чтобы ты вошел...
Но - скажи только слово...
Так, как будто стекло только выплавлено,
И сквозь его мутность мы видим гадательно,
Ступени и плиты, впитавшие сажу
Сожженных шагов, вздохов, воплей - смирения...
И пепел впитал фиолетокружение
Тумана и сна, на минуту расслабленого.
Пришедшего и откровенно глядящего,
Но так же боящегося ступить на дыхание,
Которое брезжит и вьется под сводами,
Сведенными от напряжения скулами...
И так же скулящего, вниз не смотрящего,
Пока он ступает, а черный хвост ящера
Стремится столкнуть его, бренного, жалкого
К своим желвакам, от бессилья сведенными
Подземными сводами пересечения
Забвения, Прощения, Слова, Дыхания...
Ступает,
Стеклянным дыханием - ладаном -
Степенно ступени свивает курение.
И всяким касанием вырвана трещина,
И плещется шаг предыдущий за следующим...
И видим гадательно.
И застит глаз жжение.
И звоном ступени,
И пепельны тени...
Libera me de sanguinibus Deus, salutis meae,
Till the wind shake a thousand whispers from the yew
Господи, я недостоин.
Я недостоин, чтобы...
Чтобы ты вошел под кров мой.
Но -
Скажи только Слово.
...Из асбеста, не бронзы,
Кожа - южным проклятием,
Вены - зеленые лозы -
Поясом мне на платье.
Шумит и хрипит вода -
Не может пеной откашляться -
А жимолость гонит стада
Теней ее бурными пашнями.
На воду упавший лист
Размоет до стеблекостного
Скелета волною мглистой
И глинистой...слишком поздно
Набрасывать на крюки
Вены веревочной лестницей -
Пока две белых руки
Не станут багровым месивом,
Пока не распорят низ -
Не вытащат косоглазием,
А взгляды не скроют слиз-
Кой синеватой мазью.
Поверх моих бёдер - ток
Воды в ледяном испуге
Сжимает коровий рог
В чернёные хрупкие дуги.
Как будто полна икры,
Луна полнобрюхая, медная
И ходы глубокой норы
Разрыты до рек подземных -
Кровавых кипящих рек...
Нет.
Золото, а не бронза.
Нет - Долтон - по бёдрам бег
Мглистого солнца.
Кожа - южным проклятием,
Вены - зеленые лозы -
Поясом мне на платье.
Шумит и хрипит вода -
Не может пеной откашляться -
А жимолость гонит стада
Теней ее бурными пашнями.
На воду упавший лист
Размоет до стеблекостного
Скелета волною мглистой
И глинистой...слишком поздно
Набрасывать на крюки
Вены веревочной лестницей -
Пока две белых руки
Не станут багровым месивом,
Пока не распорят низ -
Не вытащат косоглазием,
А взгляды не скроют слиз-
Кой синеватой мазью.
Поверх моих бёдер - ток
Воды в ледяном испуге
Сжимает коровий рог
В чернёные хрупкие дуги.
Как будто полна икры,
Луна полнобрюхая, медная
И ходы глубокой норы
Разрыты до рек подземных -
Кровавых кипящих рек...
Нет.
Золото, а не бронза.
Нет - Долтон - по бёдрам бег
Мглистого солнца.
Не бойся
Когда Луна
Набросится на Землю, сорвавшись с цепи,
Как больная собака,
И загрызет ее насмерть.
Не бойся,
Когда понесут кони,
Топча ногами ее, светлую,
Тело растерзанное,
Растертое в мареве,
Растрепавшиеся по Космосу косы...
О чем же ты думал, Ипполит, когда открывал
Ящик Пандоры в моей голове?
Я заперла ветра в своем теле,
Пока они все не свернулись в воду.
Не бойся,
Когда перестанет так печь -
Течь - в самую ночь - жечь
На глубине глаз, где даже рыбы не плавают,
Где тени боятся прятаться и уползают
В панцыри крепкие морских рептилий...
Море упирается животом в живот неба -
И глядя на них мне кажется,
Что я недогрызла твоих плеч золотых...
Но не бойся.
Это просто такая игра в ускользание,
Просто - игра в конец света.
Демон пустыни уносит тебя в вихре праха -
И понесут кони -
Подгоняемые сверлением
Ветра
- В самые недра
Земли,
Пожираемой кровожадной Луной,
Сорвавшейся с поводка,
Как бешеная собака.
Но ты не бойся, не бойся.
Тебя же никогда и не было.
Семь миллионов лет назад
Острозубый Ливень отсек всё приходить не должное...
Демон во прахе...и понесут кони...
И небу в тягость, и земле полет его.
Теперь - когда она раскидала
На весь черный Космос свечение
Своих золоченых кос...
Но кто же тогда
Через гортань впустил в меня ветер,
Который грыз так изнутри меня люто,
О... тебе не представить - тысячей чешуйчатых челюстей - люто... -
Пока, сам собой подавившись,
Не умер,
Оставив мне лишь горсть праха, размазанной в горле,
Которой мне все не откашляться...
Не проглотить ее.
Не выдохнуть.
Не бойся,
Когда демон будет баюкать твой род -
Прими молчание золотокосное
Как высшую благодать.
Костное, мертвое, тленное -
Все сплевывается в бездны.
Все сбрасывается одеждами.
Все топчется.
Все унесут кони.
Когда Луна
Набросится на Землю, сорвавшись с цепи,
Как больная собака,
И загрызет ее насмерть.
Не бойся,
Когда понесут кони,
Топча ногами ее, светлую,
Тело растерзанное,
Растертое в мареве,
Растрепавшиеся по Космосу косы...
О чем же ты думал, Ипполит, когда открывал
Ящик Пандоры в моей голове?
Я заперла ветра в своем теле,
Пока они все не свернулись в воду.
Не бойся,
Когда перестанет так печь -
Течь - в самую ночь - жечь
На глубине глаз, где даже рыбы не плавают,
Где тени боятся прятаться и уползают
В панцыри крепкие морских рептилий...
Море упирается животом в живот неба -
И глядя на них мне кажется,
Что я недогрызла твоих плеч золотых...
Но не бойся.
Это просто такая игра в ускользание,
Просто - игра в конец света.
Демон пустыни уносит тебя в вихре праха -
И понесут кони -
Подгоняемые сверлением
Ветра
- В самые недра
Земли,
Пожираемой кровожадной Луной,
Сорвавшейся с поводка,
Как бешеная собака.
Но ты не бойся, не бойся.
Тебя же никогда и не было.
Семь миллионов лет назад
Острозубый Ливень отсек всё приходить не должное...
Демон во прахе...и понесут кони...
И небу в тягость, и земле полет его.
Теперь - когда она раскидала
На весь черный Космос свечение
Своих золоченых кос...
Но кто же тогда
Через гортань впустил в меня ветер,
Который грыз так изнутри меня люто,
О... тебе не представить - тысячей чешуйчатых челюстей - люто... -
Пока, сам собой подавившись,
Не умер,
Оставив мне лишь горсть праха, размазанной в горле,
Которой мне все не откашляться...
Не проглотить ее.
Не выдохнуть.
Не бойся,
Когда демон будет баюкать твой род -
Прими молчание золотокосное
Как высшую благодать.
Костное, мертвое, тленное -
Все сплевывается в бездны.
Все сбрасывается одеждами.
Все топчется.
Все унесут кони.
вторник, 08 ноября 2011
Всю душу спалила
Слезами Сивилла
И руки сожгла
Рудоносным кадилом,
И вырвала жилы,
И сделала струны
Для арфы когтистой,
Для арфы подлунной.
Уста бесноваты,
На веках заплаты
И слов перекаты,
Как волны, патлаты -
" Вещать неумаще-
нное и пропащее -
Во зле мир лежащий
Обрушится, аще
Сгорит плащаница
Червонной жар-птицей,
Железной волчицей
Повыест всем лица,
Измазаны глиной,
Сурьмой и хитином,
И вопль павлиний
Дорвется до Рима... "
И сердце загнило -
И душу спалило,
И тело разъело
До пены в бутыли.
Вещала гудяще
Холодное, спящее
И в яшмовый ящик
Ссыпала кипящее,
Песком нерастёртое,
Несмеянно-мёртвое,
Что свет Сребролукого
Черной стал мукою,
И гнойной стал раной
Прибрежный желанный,
Скиталец со стадом
Овец и баранов.
" Натянуты будни
На лавровый бубен.
И кто неподсуден -
С того не убудет,
А выгнется луком,
Посмертной дугою
И вправится, воя,
Над рощей тугою... "
Уполз белый ящер
Шаманом вопящим,
Вещать неумаще-
нное и палящее.
Уста все спалила
Речами и пылом
И пьяною пылью
Чернеющим Нилом -
" Расплещется пряжа,
Развяжется стужа
И море, и даже
Иссохнется в лужу,
Иссоп станет древом,
А ясень - травою,
А правое - левым,
А вопль - покоем,
И горстью зубов,
Как в ладони песчинок -
Холодный мужчина
В кустарнике тмина.
Суди несудимо,
Брани не от страсти,
Потопом лей вина
В кувшин сладострастия... "
Все руки спалила
От хлада светила,
И с громовым ахом -
Рассыпалась прахом.
Слезами Сивилла
И руки сожгла
Рудоносным кадилом,
И вырвала жилы,
И сделала струны
Для арфы когтистой,
Для арфы подлунной.
Уста бесноваты,
На веках заплаты
И слов перекаты,
Как волны, патлаты -
" Вещать неумаще-
нное и пропащее -
Во зле мир лежащий
Обрушится, аще
Сгорит плащаница
Червонной жар-птицей,
Железной волчицей
Повыест всем лица,
Измазаны глиной,
Сурьмой и хитином,
И вопль павлиний
Дорвется до Рима... "
И сердце загнило -
И душу спалило,
И тело разъело
До пены в бутыли.
Вещала гудяще
Холодное, спящее
И в яшмовый ящик
Ссыпала кипящее,
Песком нерастёртое,
Несмеянно-мёртвое,
Что свет Сребролукого
Черной стал мукою,
И гнойной стал раной
Прибрежный желанный,
Скиталец со стадом
Овец и баранов.
" Натянуты будни
На лавровый бубен.
И кто неподсуден -
С того не убудет,
А выгнется луком,
Посмертной дугою
И вправится, воя,
Над рощей тугою... "
Уполз белый ящер
Шаманом вопящим,
Вещать неумаще-
нное и палящее.
Уста все спалила
Речами и пылом
И пьяною пылью
Чернеющим Нилом -
" Расплещется пряжа,
Развяжется стужа
И море, и даже
Иссохнется в лужу,
Иссоп станет древом,
А ясень - травою,
А правое - левым,
А вопль - покоем,
И горстью зубов,
Как в ладони песчинок -
Холодный мужчина
В кустарнике тмина.
Суди несудимо,
Брани не от страсти,
Потопом лей вина
В кувшин сладострастия... "
Все руки спалила
От хлада светила,
И с громовым ахом -
Рассыпалась прахом.
Окровавленной брошью Луна к коже небес
Приколота по живому острой иглою
С гагатной застежкой; блестит ледяной надрез
Нештопанным шрамом над вытертым ртом героя,
Которому вечно теперь пересказывать ти-ши-ну...
Но это случилось не нынче и нечего ныть.
Я только увидев тебя отходящим ко сну
Овцу заколола и стала тебя хоронить.
Полынь разоткала и почвы ковер распустила,
Разрезала землю до каменноскальной грудины
И, вытащив сердце земли из оголенного тыла,
Затылком на след его красный тебя уложила.
Аэд крутит в пальцах свой сказ как льняную нить,
Сучит слюной пряжу, свивает в ночи слова.
А я сто стихов спицей сшила тебе на саван
И стала в речных предречениях тебя хоронить
Как рваный месяц - как скомканный, смятый куплет,
Как острый нож, застрявший в девственной плеве,
И если кроме нас никого здесь нет,
То значит мы еще в материнском чреве,
Где каждый обретает навек покой
Под лопнувшей недозвеневшей струной кифары,
В недогоревшем курении фимиамов,
Развеянном слабовольной скупой рукой...
Но вовсе не это плохо, а плохо то,
Что, говоря, глаза твои лишь молчали -
И
Медленно
С апокалиптическим грохотом
Захлопнулась крышка рояля.
Приколота по живому острой иглою
С гагатной застежкой; блестит ледяной надрез
Нештопанным шрамом над вытертым ртом героя,
Которому вечно теперь пересказывать ти-ши-ну...
Но это случилось не нынче и нечего ныть.
Я только увидев тебя отходящим ко сну
Овцу заколола и стала тебя хоронить.
Полынь разоткала и почвы ковер распустила,
Разрезала землю до каменноскальной грудины
И, вытащив сердце земли из оголенного тыла,
Затылком на след его красный тебя уложила.
Аэд крутит в пальцах свой сказ как льняную нить,
Сучит слюной пряжу, свивает в ночи слова.
А я сто стихов спицей сшила тебе на саван
И стала в речных предречениях тебя хоронить
Как рваный месяц - как скомканный, смятый куплет,
Как острый нож, застрявший в девственной плеве,
И если кроме нас никого здесь нет,
То значит мы еще в материнском чреве,
Где каждый обретает навек покой
Под лопнувшей недозвеневшей струной кифары,
В недогоревшем курении фимиамов,
Развеянном слабовольной скупой рукой...
Но вовсе не это плохо, а плохо то,
Что, говоря, глаза твои лишь молчали -
И
Медленно
С апокалиптическим грохотом
Захлопнулась крышка рояля.
"А у вас была когда-нибудь сестра Была "
"Нет но все они сучки"
("Шум и ярость". У. Фолкнер)
Обглоданной костью луна над щебнем долин
Висит, оплывая воском, закоптив всю землю
Черною сажей. Хватай пустой карабин -
Расстреливай время, пока часовой дремлет.
Сказали вино - а подлили кровИ под седло,
И вот уже дарохранительница пуста.
Своровано сердце сырое, и в творог свернулось молоко,
Которым поили в саду Гефсиманском Христа.
И если с волчицы сосцов начинается мир,
То смерть начинается с биения сердца чрез
Чресла. Огонь застывает в порфир,
И бракосочтение с ртутью ведет Гермес.
А я
Герметично запаковываю в кожаный кейс
Писанный на вощеной бумаге слепой закон.
Я бы хотела сказать: Ты - Долтон Эймс
Из Миссисипи, а пишется - Пигмалион
С Кипра, из капроновых зарослей мальвы,
Где под луной стрекочет в дожде трава
На бородатых утесах... И если шваль бы
Эту снять с твоих бедер, то я бы была права,
Скатываясь пчелиной вязкой связкой-слюной,
Медовой Медеей протекая тебе под бок,
Застывая там воском. У нас же теперь любой
Пресуществился, у нас же любой теперь - бог.
А ты человек, Ясон, ты как сон, ты - грешен,
Спишь с женой ближнего своего, пропил руно и злато,
Давишь вино с винограда, не то с черешен,
Красное и черное между остреющих пяток -
Гвоздей, вколачивающих плоть виноградную в доски,
Распинающих ягоды в пену для жизни вечной,
Облепляющую мне все лицо полосками, плоскими
Скупыми тенями несбывшихся Междуречий,
Засыпанных снегом как стриженым ирбисным мехом...
А я жую солнце маисовою облаткой,
И пью вино моря, пролитое из-под стрехи
В котел, где кипела лава, струею гладкой.
И если ты - Долтон Эймс в одном из зеркал,
То есть еще тысячи других, озер миллион,
И где-то ты - сэр Галахад, но я бы сказала,
Что в этом - ты, Долтон Эймс, -
Пигмалион.
"Нет но все они сучки"
("Шум и ярость". У. Фолкнер)
Обглоданной костью луна над щебнем долин
Висит, оплывая воском, закоптив всю землю
Черною сажей. Хватай пустой карабин -
Расстреливай время, пока часовой дремлет.
Сказали вино - а подлили кровИ под седло,
И вот уже дарохранительница пуста.
Своровано сердце сырое, и в творог свернулось молоко,
Которым поили в саду Гефсиманском Христа.
И если с волчицы сосцов начинается мир,
То смерть начинается с биения сердца чрез
Чресла. Огонь застывает в порфир,
И бракосочтение с ртутью ведет Гермес.
А я
Герметично запаковываю в кожаный кейс
Писанный на вощеной бумаге слепой закон.
Я бы хотела сказать: Ты - Долтон Эймс
Из Миссисипи, а пишется - Пигмалион
С Кипра, из капроновых зарослей мальвы,
Где под луной стрекочет в дожде трава
На бородатых утесах... И если шваль бы
Эту снять с твоих бедер, то я бы была права,
Скатываясь пчелиной вязкой связкой-слюной,
Медовой Медеей протекая тебе под бок,
Застывая там воском. У нас же теперь любой
Пресуществился, у нас же любой теперь - бог.
А ты человек, Ясон, ты как сон, ты - грешен,
Спишь с женой ближнего своего, пропил руно и злато,
Давишь вино с винограда, не то с черешен,
Красное и черное между остреющих пяток -
Гвоздей, вколачивающих плоть виноградную в доски,
Распинающих ягоды в пену для жизни вечной,
Облепляющую мне все лицо полосками, плоскими
Скупыми тенями несбывшихся Междуречий,
Засыпанных снегом как стриженым ирбисным мехом...
А я жую солнце маисовою облаткой,
И пью вино моря, пролитое из-под стрехи
В котел, где кипела лава, струею гладкой.
И если ты - Долтон Эймс в одном из зеркал,
То есть еще тысячи других, озер миллион,
И где-то ты - сэр Галахад, но я бы сказала,
Что в этом - ты, Долтон Эймс, -
Пигмалион.
И так как Аида спускается в Ад,
Как ране не шел ни Орфей, и ни Данте,
Как раненой речью теперь объясняться? -
Аида - в Аид - и ни шагу назад,
Ни шагу на гору, ни шагу вперед,
И не оглянуться на сон в молоке
Заваренный... Варварский сонм вдалеке,
И дольние долгие сны над водой...
Аида в Аду, переплыв реку Стикс,
Покуда со дна не потянет луной,
Счесавшей все волосы в волны лучами -
Считает, как скот, тени, что собрались
В стада, круговертью по вереску, веря
В молитву Орфея, в заклятия Данте -
И мутят песок на дне ноги атлантов -
Аида рыбачит, и души клюют.
По душному мраку в воды удушеньи
Стекается тень сероглаза-Орфея,
Аида-дриада, змею скрутив в леску,
Бросает - крючком все изранены песни -
Коленопреклонный всплывает на голос
Лесной - лисьей шкурой Аидины волосы -
По горло в воде.
Приняв их за платье менад-бассаридок
Орфей обвивает змеею Аиду,
А сам - уплывает от не.
И если Аида из Ада гребёт
В прокушенной лодке из ели и тиса,
Желая омыться в забвении Стикса,
Но вместо воды под-над вёслами - лёд.
И водросли - косы пропавших русалок,
А острые раковины - их ногти и зубы,
Аида с землею в глазах в тело дуба
Скрывает свое - с отпечатком Орфея,
Который плывет еще в водокружении,
В забвении, жжении и междумгновении,
В брожении - в пено- и в пленоплетение,
В гиену без гения.
В менее - пение,
А в более - в боли,
В удушье без запаха,
В холодные хрипы, хуление, тление,
В пощадомоление, в чад и в забвение,
Во вздохи сухие, в ссуженье суждения -
С Хароном - в хирение часохранения -
Хромого монохромного хроноса чтение -
К луной нерасчесанному времени.
Как ране не шел ни Орфей, и ни Данте,
Как раненой речью теперь объясняться? -
Аида - в Аид - и ни шагу назад,
Ни шагу на гору, ни шагу вперед,
И не оглянуться на сон в молоке
Заваренный... Варварский сонм вдалеке,
И дольние долгие сны над водой...
Аида в Аду, переплыв реку Стикс,
Покуда со дна не потянет луной,
Счесавшей все волосы в волны лучами -
Считает, как скот, тени, что собрались
В стада, круговертью по вереску, веря
В молитву Орфея, в заклятия Данте -
И мутят песок на дне ноги атлантов -
Аида рыбачит, и души клюют.
По душному мраку в воды удушеньи
Стекается тень сероглаза-Орфея,
Аида-дриада, змею скрутив в леску,
Бросает - крючком все изранены песни -
Коленопреклонный всплывает на голос
Лесной - лисьей шкурой Аидины волосы -
По горло в воде.
Приняв их за платье менад-бассаридок
Орфей обвивает змеею Аиду,
А сам - уплывает от не.
И если Аида из Ада гребёт
В прокушенной лодке из ели и тиса,
Желая омыться в забвении Стикса,
Но вместо воды под-над вёслами - лёд.
И водросли - косы пропавших русалок,
А острые раковины - их ногти и зубы,
Аида с землею в глазах в тело дуба
Скрывает свое - с отпечатком Орфея,
Который плывет еще в водокружении,
В забвении, жжении и междумгновении,
В брожении - в пено- и в пленоплетение,
В гиену без гения.
В менее - пение,
А в более - в боли,
В удушье без запаха,
В холодные хрипы, хуление, тление,
В пощадомоление, в чад и в забвение,
Во вздохи сухие, в ссуженье суждения -
С Хароном - в хирение часохранения -
Хромого монохромного хроноса чтение -
К луной нерасчесанному времени.
- Я просто очень устала держать зонт. Он тяжелый. А здесь все время идет дождь.
Эрендира сидела и потирала предплечья.
- Зонт очень тяжелый.
1.
В тот вечер, когда мы впервые пошли к океану, шел ливень. Кругом все чернело глянцевой, отлакированной, как мужские башмаки, темнотой. Мокрое небо. Океан с размазанными по поверхности отражениями оранжевых фонарей. Ветер стал сильнее.
Округа ходила ходуном, размноженная в тысячах мокрых зеркал - а океан принимал в себя и землю, и небо, раскачивая их, как на качелях.
Ты повернул ко мне голову:
- Пойдем?
При этом ты даже не смотрел на меня - ты повернулся, но не посмотрел на меня. Твое лицо было исполосовано оранжевым светом. А слова ты произнес так тихо, что я не услышала их за шквалом ветра и разгадала только по губам. Но это же было не сложно - всего одно слово в два слога - тем более, я заранее знала, что ты скажешь.
Океан лежал перед нами, как гладкая пятнистая пума. Или змея, что, в общем-то, одно и то же. Теперь уже все стало единообразным, не то, что раньше. А тогда ты сказал это на выдохе и как-то - обреченно - Пойдем.
Да, ты сказал именно так, без вопросительного знака в конце. Ты же никогда ничего не спрашиваешь. Ты даже не предлагаешь. Как-будто все знаешь наперед - хотя, ты - точно знаешь. Потому что я пошла.
Песок был черный и ледяной, как снежная крупа, и хрустящий, как осколки звезд или стеклянное крошево. Он исколол мне все ступни, пока я шла, глядя себе под ноги - но не ради осторожности - потому что я наоборот наступала на все самые острые раковины - а просто чтобы не смотреть на тебя. У кромки океана воздух сделался густым и жирным, как патока - или как слизь моллюска. Что, в общем-то, одно и то же теперь... Ведь понятно, что океан - это просто огромная устрица, в растворенной раковине земли и неба, и она так тяжело дышит, поднимая все свое огромное неповоротливое тело за раз, потому что знает, что скоро задохнется. Ей надо успеть надышаться, пока она не будет сварена заживо. Океан задохнется. Он будет таким же черным, как и сейчас, и в него будет вливаться красная вязкая вулканическая лава. Точно так же, как пока в него льется оранжевый свет фонарей, зажигающихся на пирсе.
Воздух загустел и потрескался от запаха гниющих, выброшенных прибоем водорослей, бурых, фиолетовых и зеленых, копошащихся под порывами ветра в песке, как роющие себе ямки разноцветные гусеницы. А океан полз черной блестящей гусеницей по песчаному побережью.
Ты не подал мне руки. Я сама наступила в месиво размягченных кладофор, похожих на вычесанные зеленые волосы мертвых русалок, которые мягко сомкнулись вокруг моих лодыжек, так, что я даже не почувствовала дна. Я прошла чуть дальше, отлепляя от колен присосавшиеся к коже скользкие ламинарии и ульвы со слизистыми спинами.
Все это время ливень, не прекращаясь, лил, как сумасшедший. Все было мокрым, и даже океан, казалось, вымок сильнее обычного.
В ту ночь мы не заплывали далеко, и я даже не думала о том, насколько можно. Мы плавали там, где обычно плавают все, на средней глубине, и это было хорошо. Океан полыхал огнями, и его обтянутый глянцевой шипастой шкурой хребет поднимался то вверх, то вниз, то вперед, то назад - в такт его глубокому дыханию...
Утро было ясным и солнечным. Я проснулась с волосами, полными песка и соли. Ты спал рядом. Я оделась, тихо собрала вещи и ушла по мокрому побережью в другую сторону. Не прощаясь и не оглядываясь. Над океаном собирались облака.
* * *
- Я ничего не знаю об этом мужчине, - говорит она. - Я знаю только, что его зовут в честь того святого, который покровительствует мореплавателем, и сам был при жизни рыбарем.
- Ты же выросла у моря, Эрендира... Тебе ли объяснять. Разве море когда-нибудь бывает постоянным? Разве не от Луны оно зависит? А Луна за ночь меняет по пять платьев, и я уж не говорю о месяце...
Женщины сидят в патио и режут абрикосы. Перед ними два огромных медных таза. В один они бросают косточки, а в другой кладут розоватые половинки абрикосов. Рядом цветут кусты жасмина.
- У меня болит голова, - говорит Эрендира после непродолжительного молчания. - Надо бы вырубить эти кусты, пока они не выжили нас из дома. Сейчас очень влажно. От постоянных дождей они совсем разрастутся и их тени будут спать в наших кроватях.
Женщина рядом с ней качает головой. У нее все руки в синих жилках; в ушах - тяжелые круглые серьги с македонским узором в виде солнца.
- Он никогда не полюбит тебя, девочка. Он любит сам океан, до тебя ему нет никакого дела. Ему все равно, с кем плавать.
2.
В следующий раз мы встретились в конце того же месяца. Утро было холодное, но к вечеру стало жарко. Воздух над побережьем был тяжелым, как флакон, в котором разжигают благовония. От духоты было невозможно дышать. Казалось, мы незаметно для себя самих опустились на дно раскаленного океана и дышим теперь под водой.
Мы поели немного рыбы и водорослей в придорожном кафе, на стенах которого висят сети, украшенные раковинами. Чтобы не сидеть слишком долго напротив тебя и не смотреть тебе в глаза, я то и дело выходила во двор выкурить папиросу, а ты в то время болтал с официантами.
Мы выпили граппы.
Солнце садилось.
В кафе уже было нечем дышать, мы вышли и пошли в ту сторону, где шумели волны.
Все было совсем не так, как в прошлый раз. Океан был изумрудный вдали и синий в моих ладонях, разузоренный белой пеной - фарфоровая пиала, покрытая кобальтовой глазурью, на которой иглой процарапан орнамент. Над ним нависало небо, в красных и розоватых разрывах, как раненая плоть.
Ты снял с себя всю одежду и сказал, не глядя на меня, а трогая ласкающие твои пятки волны:
- Раздевайся.
Внутри меня царило какое-то проклятое безумие, как будто там с ветки на ветку скакали обезьяны, сотрясая все вокруг своими криками, а птицы - чудовищные, всех цветов радуги, с не испорченным еще оперением, с шумом клевали растущие на лианах орхидеи, высовывающие свои ядовитые острые языки из полных затвердевающих губ. Ветер стал сильнее.
В ту ночь мы все время смеялись. Мы заплыли немного глубже, чем в первый раз, но все же не так глубоко, чтобы можно было нырнуть. Ты плавал, как будто родился с жабрами и хвостом. Твое лицо ничего не выражало.
Небо уже почернело и стало с плеском вливаться в океан, пока они не образовали какую-то круглую медицинскую колбу из темного стекла. Розовые порезы облаков затянулись в белые тонкие шрамы вокруг едва вынырнувшей Луны, краснеющей на теле неба, как свежий кровоподтек.
Мы плавали парно, как плавают дельфины. Я придумала это и смялась сама про себя своей находке.
Потом ты сказал, что устал, и мы вылезли на берег. Волны цвета черного винограда с шипением забирались под руки, растворяясь в горсти пеной. Бронзовые крабы копошились в морской шерсти, как вши, шурша клешнями о ссыпающийся песок.
Посвежело. Бриз дул с океана на берег. Мне казалось, что мое тело стало легким и прозрачным, как тело призрака.
Я засыпала, слушая мерный скрип волн и перекатывающихся с боку на бок камней, и ты дышал океану в такт, попадая в слабые доли, и мне казалось, что я слушаю какую-то особую музыку. Музыку, которую кроме меня никому больше не услышать и не понять, потому что она как-будто специально для меня была создана. Мне было спокойно особенным покоем.
Я знала, что теперь океан никогда не задохнется...
Мы проснулись одновременно. Солнце было высоко в зените. Я была как соляная мумия, потому что ночью вода добралась до моего тела и обтачивала его всю ночь, как раковину. Ты помог мне завязать пояс, обхватив меня сзади и затянув узел на талии резким и властным движением. Я вздрогнула.
Мы дошли до края берега, где кончается песок и начинается улица, и разошлись в разные стороны.
Мне было очень жарко. Я улыбалась.
* * *
- Не ходи туда, там теперь один дождь. Я только что оттуда.
Эрендира растирает плечи.
- Вроде бы ничего не случилось... Но вот мелочь...да этот зонт. Его тяжело держать над головой весь день.
Дождь размывает земляные тропинки во дворе. Земля пузырится, словно вскипает.
- Скоро уже океан и до нас доберется, - говорит грузная старуха, расчесывая пряжу. - Еще немного, вот увидишь, он выйдет из берегов и будет лапать и хватать своей глоткой все, что только увидит. Как бешеный зверь, выпущенный из клетки.
Эрендира вздрагивает.
Пахнет влажной землей, заплесневелой сыростью, грибами и папоротниками.
- А я бы хотела, чтобы он освободился наконец... чтобы он все снес, ничего не оставил... и никого. Нельзя же всю жизнь сидеть в оковах. Нужно нырять так глубоко, чтобы уже невозможно было вынырнуть.
- Кто?
Эрендира молчит. Потом потихоньку встает и, покручивая колесико часов на цепочке, идет на цыпочках к окну.
- Все боятся нырять в океан. А вот он не побоится и нырнет однажды в глубь земли, под самую земную кору нырнет и не вынырнет. И всех за собой утянет. В наказание за страх. Перед глубиной.
3.
В тот вечер - было начало июня - я сидела на перилах моста и в руках у меня был стакан с ромом. Летняя ночь была теплой, как сироп из шелковицы.
Я увидела тебя случайно, ты шел с друзьями на пирс, и вы проходили через мост. Увидев меня, ты остановился.
- Эрендира! Ничего себе! А я думаю, кто это так соблазнительно сидит на перилах, со стаканчиком текилы в руках.
- Рома, - поправила его я.
Ты обнял меня и поцеловал.
- Плавать сегодня не пойдем, - сказал ты сразу, хотя я даже не спрашивала. - Я очень устал.
Я кивнула:
- Ну что ты, я все понимаю.
Я хотела сказать еще что-то, что, в общем-то, не имело никакого смысла, и потому этого нельзя было говорить, что-то, запрещенное правилами игры. И все-таки молчание показалось мне тяжелым, как картонный каркас платья для конфирмации, которое я одела один раз в жизни, а запомнила навсегда.
Тени с ветвей смоковницы падали тебе на лицо и плечи как продолговатые листья. Океан шумел вдалеке.
На прощание ты крепко прижал меня к себе и усеял весь мой лоб вдоль линии роста волос поцелуями, горячими, как маленькие красные угли.
- Счастливо, Эрендира!
Ты был в прекрасном настроении и, уходя, коснулся моего рта губами.
А я посидела еще немного на мосту и пошла к Анхелике.
* * *
Да нет, я не вру. Я знала, что у него есть жена. Я просто никогда об этом не думала.
4.
Мы шли вдоль реки, и в долине, куда она впадала, росли два сикомора.
Луна к тому моменту уже была желто-зеленая, яблоневая, как окислившаяся бронзовая монета. При встрече ты снова поцеловал меня, бог знает зачем.
Высокая трава царапала мне ноги, и стрекотали цикады. Сквозь листву проглядывал шпиль и башня храма, что выше по течению реки. И если где-то в этот момент кто-то и писал нам смертные приговоры, это было неважно.
На поверхности вся река была в перьях от Луны - она линяла в воду, как белый голубь.
Под ногами то и дело проскальзывали ящерицы. Подходила ночь. Ящерицы остывали... Песок скрежетал под их лапами, как на зубах.
Мы выпили немного вина. И все, что я говорила, казалось мне каким-то текстом, который я читаю с листа, выкопанного из чьей-то могилы, захороненной много тысячелетий назад. Впереди шумел океан, и он казался мне менее вечным, чем шаги, которые крошились позади нас и исчезали, едва мы делали новые, ступая по сухим сучьям и стеблям. Мы были наполнены этим треском - цикад, хвороста, клювов и крыльев.
Побережье было безупречно чисто. Отлив вылизал весь берег и перегрыз зелеными зубами все водоросли и мусор, приносимый со дна. Я с детства любила отливы и боялась приливов - потому что последние могли выкинуть на берег утопленников, моряков, попавших в кораблекрушение или в бурю, и дохлую рыбу, а то и всех разом. Говорят, в Сан-Палермо, прибой как-то выкинул ангела.
Океан выбрасывает на берег весь свой мусор так же, как мать скидывает нежеланного ребенка. Он хочет остаться чистым. Непорочным. Он не будет беременеть грязью и вынашивать ее.
Раковины сверкали под ногами, а звезды - над головами. Они то и дело падали вниз, перечеркивая хвостом полнеба и, не удержавшись за какие-то свои космические выступы, срывались в океан, а он тихо стонал во тьме, оплодотворяемый серебряным звездным семенем. Днем он будет возвращать их сияние. И снова беременеть светом ночью. Но он никогда не будет набухать грязью. Святой Океан.
Я вдруг подумала, что твоя жена очень красива.
Ты раздевался:
- Идешь?
Я кивнула, но ты не знал, что я задумала. А, может, я и сама тогда еще этого не знала. Холмы на горизонте были как опухшие веки.
Ты медленно заходил в воду, и она опоясывала твое тело. Луна занавесилась облаком и не видела, как мы кровоизливались в волны.
И тогда... да - тогда, когда ветер стал сильнее, и вода - кристаллической - я напрягла икорные мышцы и ... - а мы кровоизливались в волны - и мои руки превратились в две гребущие лопасти - тогда, когда ветер... - я сильнее втянула в легкие воздух - и вода... - воздух пружиной вошел в грудь, и уже внутри - стала кристаллической... - уже внутри пружина раскрылась и мои легкие - луна занавесилась... - разорвало на две неравные части криком - когда ветер стал сильнее - воплем, равного которому не было по силе - и я... - а вода кристаллической - и я... - когда ветер стал... - и я - а луна... - и мы кровоизлились - я нырнула.
Я была очень далеко от берега. Небо поменялось с землей местами. Все звезды разом опрокинулись. Земля задрожала и разлетелась на куски, как раздробленный копытами камень. Тогда, когда ветер стал сильнее.
Я спускалась все ниже и ниже, как ледяная рыба, и видела, как моя кожа меняет цвет с человеческого на мутно-зеленый, как тело одевается в тени и заворачивается в подводную тьму. Царство без запаха. На дне было так холодно, как было на земле в первые минуты после сотворения.
Я была русалкой, с высоко подколотыми волосами. С волосами - в цветах и раковинах. На дне лежали утопленники и сгнившие остовы затонувших каравелл, к мачтам которых присосались острыми зубами полипы и водоросли. Трубчатые зеленые водоросли раскачивались, стиснутые между течений, как снопы зеленых вен, прикипевших к почве запекшейся кровью.
Утопленники. Корабли. Я.
Больше никого.
* * *
- Сложи зонт и положи его на коврик в коридоре. Да, на темно-зеленый. Да, и не трогай. Его. Он тяжелый, и от него у меня болят плечи.
- А на улице стало теплее, кажется. Можно выйти в патио, оно почти высохло.
- Стало теплее, и жасмин стал пахнуть еще сильнее...
-...а землю у апельсинов раскопали ящерицы...
-...и табак весь намок в кисете и сгнил. Кто же его оставил прямо на улице? Теплеет, надо выйти в сад.
- Вот как... - она поднимает лицо и пережевывает глазами то, что видит. - У вечера сегодня поднимается температура... Значит, ночь будет лихорадить.
5.
Я поняла, что ты не нырнул. Что ты завел меня в этот океан, а сам не нырнул. Тогда я попыталась подняться со дна и вылезти на берег - тогда, когда ветер стал сильнее - я попыталась вылезти на берег - а Луна все еще кровоизливалась - мне было тяжело дышать, и вода наполнила мои легкие почти целиком, как два полиэтиленовых пакета. Надо мной висело твердое небо - и облака ползли по нему, как жирные мохнатые гусеницы.
Вокруг плавали медузы - словно яичные белки, выпущенные в холодную воду - и жалили тело. И я слышала, как вода на берегу наползает на раскаленные солнцем камни, тоже жалит их и шипит, как змея, а они ноют от дикой нестерпимой боли.
И когда я наконец вылезла, то побежала со всех ног к твоему дому, чтобы узнать, выплюнул ли тебя океан, отторгая, или ты сам выполз из его хищного рта, уцепившись за клыки прибрежных камней. Я бежала к твоему дому - и чувствовала себя Ионой, высвободившимся из чрева кита.
Я не добежала до твоего дома. Я увидела вас издалека.
Вы сидели с женой на ступеньке крыльца. Ты - обнаженный по пояс. Она - в красной юбке и с цветком за ухом. В руках у нее был деревянный молоток и плошка. Она смотрела себе под ноги, опустив голову с ничего не выражающим лицом, и поминутно била молотком по плошке. Ее фигура в форме песочных часов была замотана в шаль. Ты сидел рядом, смотря в другую сторону. Перед тобой лежала куча свиных потрохов, и ты палкой отгонял от этой кучи мух. По тому, как распухло и покраснело твое левое плечо, я поняла, что тебя только что укусил овод. Твоя тень пересекала ступень наискось, как стрелка солнечных часов.
Вы оба молчали.
Я стояла и долго смотрела на эту картину, пока половина крыльца не заполнилась тенью, как сосуд - молоком. Вы оба не двигались. Я смотрела и так и не могла понять, почему я не вижу того человека, который однажды показал мне океан.
Потом я поняла, что это уже невозможно - потому что теперь я знала океан лучше тебя. Ученики превосходят своих учителей. Молодой жрец побеждает старого. Книга убьет здание. Главное - не касаться земли и не смотреть на солнце.
Наконец, все ваше крыльцо заволокла тень - налегла на него, как пушной зверь с густым мехом. Черви почти всю сожрали кучу потрохов перед твоим носом, потому что ты разгонял мух сверху, не видя, как черви поджирают гниль снизу. Твоя жена легла спиной на ступени, головой вниз. Я подумала, что весь песок в ее часах уже стек вниз, и она перевернулась, чтобы он вернулся в верхнюю часть и мог начать свой цикл заново.
Я посмотрела на это еще немного и ушла.
Я шла и шла, и дорога вела то вверх, то вниз, дорога вилась, и дорога текла, дорога уже почти дошла мне до бедер и отхлынула... Деревья без листвы затевали странные танцы, и их кроны шатались, как ивовые корзины. Женщины несли детей к реке.
Ветер стал сильнее. Тени света летели по небу, как стаи насекомых, а черные тучи на нем клубились, как саранча. Я присмотрелась получше и увидела, что это вовсе не тучи - а отраженные днища штормовых волн. Я бессознательно посмотрела направо, туда, где должна была бы находиться каравелла. И увидела только покрытую зеленой слизью деревянную доску.
И тогда я поняла, что я уже тысячу лет нахожусь на дне океана.
На дне того океана, куда ты так и не решился прыгнуть.
Эрендира сидела и потирала предплечья.
- Зонт очень тяжелый.
1.
В тот вечер, когда мы впервые пошли к океану, шел ливень. Кругом все чернело глянцевой, отлакированной, как мужские башмаки, темнотой. Мокрое небо. Океан с размазанными по поверхности отражениями оранжевых фонарей. Ветер стал сильнее.
Округа ходила ходуном, размноженная в тысячах мокрых зеркал - а океан принимал в себя и землю, и небо, раскачивая их, как на качелях.
Ты повернул ко мне голову:
- Пойдем?
При этом ты даже не смотрел на меня - ты повернулся, но не посмотрел на меня. Твое лицо было исполосовано оранжевым светом. А слова ты произнес так тихо, что я не услышала их за шквалом ветра и разгадала только по губам. Но это же было не сложно - всего одно слово в два слога - тем более, я заранее знала, что ты скажешь.
Океан лежал перед нами, как гладкая пятнистая пума. Или змея, что, в общем-то, одно и то же. Теперь уже все стало единообразным, не то, что раньше. А тогда ты сказал это на выдохе и как-то - обреченно - Пойдем.
Да, ты сказал именно так, без вопросительного знака в конце. Ты же никогда ничего не спрашиваешь. Ты даже не предлагаешь. Как-будто все знаешь наперед - хотя, ты - точно знаешь. Потому что я пошла.
Песок был черный и ледяной, как снежная крупа, и хрустящий, как осколки звезд или стеклянное крошево. Он исколол мне все ступни, пока я шла, глядя себе под ноги - но не ради осторожности - потому что я наоборот наступала на все самые острые раковины - а просто чтобы не смотреть на тебя. У кромки океана воздух сделался густым и жирным, как патока - или как слизь моллюска. Что, в общем-то, одно и то же теперь... Ведь понятно, что океан - это просто огромная устрица, в растворенной раковине земли и неба, и она так тяжело дышит, поднимая все свое огромное неповоротливое тело за раз, потому что знает, что скоро задохнется. Ей надо успеть надышаться, пока она не будет сварена заживо. Океан задохнется. Он будет таким же черным, как и сейчас, и в него будет вливаться красная вязкая вулканическая лава. Точно так же, как пока в него льется оранжевый свет фонарей, зажигающихся на пирсе.
Воздух загустел и потрескался от запаха гниющих, выброшенных прибоем водорослей, бурых, фиолетовых и зеленых, копошащихся под порывами ветра в песке, как роющие себе ямки разноцветные гусеницы. А океан полз черной блестящей гусеницей по песчаному побережью.
Ты не подал мне руки. Я сама наступила в месиво размягченных кладофор, похожих на вычесанные зеленые волосы мертвых русалок, которые мягко сомкнулись вокруг моих лодыжек, так, что я даже не почувствовала дна. Я прошла чуть дальше, отлепляя от колен присосавшиеся к коже скользкие ламинарии и ульвы со слизистыми спинами.
Все это время ливень, не прекращаясь, лил, как сумасшедший. Все было мокрым, и даже океан, казалось, вымок сильнее обычного.
В ту ночь мы не заплывали далеко, и я даже не думала о том, насколько можно. Мы плавали там, где обычно плавают все, на средней глубине, и это было хорошо. Океан полыхал огнями, и его обтянутый глянцевой шипастой шкурой хребет поднимался то вверх, то вниз, то вперед, то назад - в такт его глубокому дыханию...
Утро было ясным и солнечным. Я проснулась с волосами, полными песка и соли. Ты спал рядом. Я оделась, тихо собрала вещи и ушла по мокрому побережью в другую сторону. Не прощаясь и не оглядываясь. Над океаном собирались облака.
* * *
- Я ничего не знаю об этом мужчине, - говорит она. - Я знаю только, что его зовут в честь того святого, который покровительствует мореплавателем, и сам был при жизни рыбарем.
- Ты же выросла у моря, Эрендира... Тебе ли объяснять. Разве море когда-нибудь бывает постоянным? Разве не от Луны оно зависит? А Луна за ночь меняет по пять платьев, и я уж не говорю о месяце...
Женщины сидят в патио и режут абрикосы. Перед ними два огромных медных таза. В один они бросают косточки, а в другой кладут розоватые половинки абрикосов. Рядом цветут кусты жасмина.
- У меня болит голова, - говорит Эрендира после непродолжительного молчания. - Надо бы вырубить эти кусты, пока они не выжили нас из дома. Сейчас очень влажно. От постоянных дождей они совсем разрастутся и их тени будут спать в наших кроватях.
Женщина рядом с ней качает головой. У нее все руки в синих жилках; в ушах - тяжелые круглые серьги с македонским узором в виде солнца.
- Он никогда не полюбит тебя, девочка. Он любит сам океан, до тебя ему нет никакого дела. Ему все равно, с кем плавать.
2.
В следующий раз мы встретились в конце того же месяца. Утро было холодное, но к вечеру стало жарко. Воздух над побережьем был тяжелым, как флакон, в котором разжигают благовония. От духоты было невозможно дышать. Казалось, мы незаметно для себя самих опустились на дно раскаленного океана и дышим теперь под водой.
Мы поели немного рыбы и водорослей в придорожном кафе, на стенах которого висят сети, украшенные раковинами. Чтобы не сидеть слишком долго напротив тебя и не смотреть тебе в глаза, я то и дело выходила во двор выкурить папиросу, а ты в то время болтал с официантами.
Мы выпили граппы.
Солнце садилось.
В кафе уже было нечем дышать, мы вышли и пошли в ту сторону, где шумели волны.
Все было совсем не так, как в прошлый раз. Океан был изумрудный вдали и синий в моих ладонях, разузоренный белой пеной - фарфоровая пиала, покрытая кобальтовой глазурью, на которой иглой процарапан орнамент. Над ним нависало небо, в красных и розоватых разрывах, как раненая плоть.
Ты снял с себя всю одежду и сказал, не глядя на меня, а трогая ласкающие твои пятки волны:
- Раздевайся.
Внутри меня царило какое-то проклятое безумие, как будто там с ветки на ветку скакали обезьяны, сотрясая все вокруг своими криками, а птицы - чудовищные, всех цветов радуги, с не испорченным еще оперением, с шумом клевали растущие на лианах орхидеи, высовывающие свои ядовитые острые языки из полных затвердевающих губ. Ветер стал сильнее.
В ту ночь мы все время смеялись. Мы заплыли немного глубже, чем в первый раз, но все же не так глубоко, чтобы можно было нырнуть. Ты плавал, как будто родился с жабрами и хвостом. Твое лицо ничего не выражало.
Небо уже почернело и стало с плеском вливаться в океан, пока они не образовали какую-то круглую медицинскую колбу из темного стекла. Розовые порезы облаков затянулись в белые тонкие шрамы вокруг едва вынырнувшей Луны, краснеющей на теле неба, как свежий кровоподтек.
Мы плавали парно, как плавают дельфины. Я придумала это и смялась сама про себя своей находке.
Потом ты сказал, что устал, и мы вылезли на берег. Волны цвета черного винограда с шипением забирались под руки, растворяясь в горсти пеной. Бронзовые крабы копошились в морской шерсти, как вши, шурша клешнями о ссыпающийся песок.
Посвежело. Бриз дул с океана на берег. Мне казалось, что мое тело стало легким и прозрачным, как тело призрака.
Я засыпала, слушая мерный скрип волн и перекатывающихся с боку на бок камней, и ты дышал океану в такт, попадая в слабые доли, и мне казалось, что я слушаю какую-то особую музыку. Музыку, которую кроме меня никому больше не услышать и не понять, потому что она как-будто специально для меня была создана. Мне было спокойно особенным покоем.
Я знала, что теперь океан никогда не задохнется...
Мы проснулись одновременно. Солнце было высоко в зените. Я была как соляная мумия, потому что ночью вода добралась до моего тела и обтачивала его всю ночь, как раковину. Ты помог мне завязать пояс, обхватив меня сзади и затянув узел на талии резким и властным движением. Я вздрогнула.
Мы дошли до края берега, где кончается песок и начинается улица, и разошлись в разные стороны.
Мне было очень жарко. Я улыбалась.
* * *
- Не ходи туда, там теперь один дождь. Я только что оттуда.
Эрендира растирает плечи.
- Вроде бы ничего не случилось... Но вот мелочь...да этот зонт. Его тяжело держать над головой весь день.
Дождь размывает земляные тропинки во дворе. Земля пузырится, словно вскипает.
- Скоро уже океан и до нас доберется, - говорит грузная старуха, расчесывая пряжу. - Еще немного, вот увидишь, он выйдет из берегов и будет лапать и хватать своей глоткой все, что только увидит. Как бешеный зверь, выпущенный из клетки.
Эрендира вздрагивает.
Пахнет влажной землей, заплесневелой сыростью, грибами и папоротниками.
- А я бы хотела, чтобы он освободился наконец... чтобы он все снес, ничего не оставил... и никого. Нельзя же всю жизнь сидеть в оковах. Нужно нырять так глубоко, чтобы уже невозможно было вынырнуть.
- Кто?
Эрендира молчит. Потом потихоньку встает и, покручивая колесико часов на цепочке, идет на цыпочках к окну.
- Все боятся нырять в океан. А вот он не побоится и нырнет однажды в глубь земли, под самую земную кору нырнет и не вынырнет. И всех за собой утянет. В наказание за страх. Перед глубиной.
3.
В тот вечер - было начало июня - я сидела на перилах моста и в руках у меня был стакан с ромом. Летняя ночь была теплой, как сироп из шелковицы.
Я увидела тебя случайно, ты шел с друзьями на пирс, и вы проходили через мост. Увидев меня, ты остановился.
- Эрендира! Ничего себе! А я думаю, кто это так соблазнительно сидит на перилах, со стаканчиком текилы в руках.
- Рома, - поправила его я.
Ты обнял меня и поцеловал.
- Плавать сегодня не пойдем, - сказал ты сразу, хотя я даже не спрашивала. - Я очень устал.
Я кивнула:
- Ну что ты, я все понимаю.
Я хотела сказать еще что-то, что, в общем-то, не имело никакого смысла, и потому этого нельзя было говорить, что-то, запрещенное правилами игры. И все-таки молчание показалось мне тяжелым, как картонный каркас платья для конфирмации, которое я одела один раз в жизни, а запомнила навсегда.
Тени с ветвей смоковницы падали тебе на лицо и плечи как продолговатые листья. Океан шумел вдалеке.
На прощание ты крепко прижал меня к себе и усеял весь мой лоб вдоль линии роста волос поцелуями, горячими, как маленькие красные угли.
- Счастливо, Эрендира!
Ты был в прекрасном настроении и, уходя, коснулся моего рта губами.
А я посидела еще немного на мосту и пошла к Анхелике.
* * *
Да нет, я не вру. Я знала, что у него есть жена. Я просто никогда об этом не думала.
4.
Мы шли вдоль реки, и в долине, куда она впадала, росли два сикомора.
Луна к тому моменту уже была желто-зеленая, яблоневая, как окислившаяся бронзовая монета. При встрече ты снова поцеловал меня, бог знает зачем.
Высокая трава царапала мне ноги, и стрекотали цикады. Сквозь листву проглядывал шпиль и башня храма, что выше по течению реки. И если где-то в этот момент кто-то и писал нам смертные приговоры, это было неважно.
На поверхности вся река была в перьях от Луны - она линяла в воду, как белый голубь.
Под ногами то и дело проскальзывали ящерицы. Подходила ночь. Ящерицы остывали... Песок скрежетал под их лапами, как на зубах.
Мы выпили немного вина. И все, что я говорила, казалось мне каким-то текстом, который я читаю с листа, выкопанного из чьей-то могилы, захороненной много тысячелетий назад. Впереди шумел океан, и он казался мне менее вечным, чем шаги, которые крошились позади нас и исчезали, едва мы делали новые, ступая по сухим сучьям и стеблям. Мы были наполнены этим треском - цикад, хвороста, клювов и крыльев.
Побережье было безупречно чисто. Отлив вылизал весь берег и перегрыз зелеными зубами все водоросли и мусор, приносимый со дна. Я с детства любила отливы и боялась приливов - потому что последние могли выкинуть на берег утопленников, моряков, попавших в кораблекрушение или в бурю, и дохлую рыбу, а то и всех разом. Говорят, в Сан-Палермо, прибой как-то выкинул ангела.
Океан выбрасывает на берег весь свой мусор так же, как мать скидывает нежеланного ребенка. Он хочет остаться чистым. Непорочным. Он не будет беременеть грязью и вынашивать ее.
Раковины сверкали под ногами, а звезды - над головами. Они то и дело падали вниз, перечеркивая хвостом полнеба и, не удержавшись за какие-то свои космические выступы, срывались в океан, а он тихо стонал во тьме, оплодотворяемый серебряным звездным семенем. Днем он будет возвращать их сияние. И снова беременеть светом ночью. Но он никогда не будет набухать грязью. Святой Океан.
Я вдруг подумала, что твоя жена очень красива.
Ты раздевался:
- Идешь?
Я кивнула, но ты не знал, что я задумала. А, может, я и сама тогда еще этого не знала. Холмы на горизонте были как опухшие веки.
Ты медленно заходил в воду, и она опоясывала твое тело. Луна занавесилась облаком и не видела, как мы кровоизливались в волны.
И тогда... да - тогда, когда ветер стал сильнее, и вода - кристаллической - я напрягла икорные мышцы и ... - а мы кровоизливались в волны - и мои руки превратились в две гребущие лопасти - тогда, когда ветер... - я сильнее втянула в легкие воздух - и вода... - воздух пружиной вошел в грудь, и уже внутри - стала кристаллической... - уже внутри пружина раскрылась и мои легкие - луна занавесилась... - разорвало на две неравные части криком - когда ветер стал сильнее - воплем, равного которому не было по силе - и я... - а вода кристаллической - и я... - когда ветер стал... - и я - а луна... - и мы кровоизлились - я нырнула.
Я была очень далеко от берега. Небо поменялось с землей местами. Все звезды разом опрокинулись. Земля задрожала и разлетелась на куски, как раздробленный копытами камень. Тогда, когда ветер стал сильнее.
Я спускалась все ниже и ниже, как ледяная рыба, и видела, как моя кожа меняет цвет с человеческого на мутно-зеленый, как тело одевается в тени и заворачивается в подводную тьму. Царство без запаха. На дне было так холодно, как было на земле в первые минуты после сотворения.
Я была русалкой, с высоко подколотыми волосами. С волосами - в цветах и раковинах. На дне лежали утопленники и сгнившие остовы затонувших каравелл, к мачтам которых присосались острыми зубами полипы и водоросли. Трубчатые зеленые водоросли раскачивались, стиснутые между течений, как снопы зеленых вен, прикипевших к почве запекшейся кровью.
Утопленники. Корабли. Я.
Больше никого.
* * *
- Сложи зонт и положи его на коврик в коридоре. Да, на темно-зеленый. Да, и не трогай. Его. Он тяжелый, и от него у меня болят плечи.
- А на улице стало теплее, кажется. Можно выйти в патио, оно почти высохло.
- Стало теплее, и жасмин стал пахнуть еще сильнее...
-...а землю у апельсинов раскопали ящерицы...
-...и табак весь намок в кисете и сгнил. Кто же его оставил прямо на улице? Теплеет, надо выйти в сад.
- Вот как... - она поднимает лицо и пережевывает глазами то, что видит. - У вечера сегодня поднимается температура... Значит, ночь будет лихорадить.
5.
Я поняла, что ты не нырнул. Что ты завел меня в этот океан, а сам не нырнул. Тогда я попыталась подняться со дна и вылезти на берег - тогда, когда ветер стал сильнее - я попыталась вылезти на берег - а Луна все еще кровоизливалась - мне было тяжело дышать, и вода наполнила мои легкие почти целиком, как два полиэтиленовых пакета. Надо мной висело твердое небо - и облака ползли по нему, как жирные мохнатые гусеницы.
Вокруг плавали медузы - словно яичные белки, выпущенные в холодную воду - и жалили тело. И я слышала, как вода на берегу наползает на раскаленные солнцем камни, тоже жалит их и шипит, как змея, а они ноют от дикой нестерпимой боли.
И когда я наконец вылезла, то побежала со всех ног к твоему дому, чтобы узнать, выплюнул ли тебя океан, отторгая, или ты сам выполз из его хищного рта, уцепившись за клыки прибрежных камней. Я бежала к твоему дому - и чувствовала себя Ионой, высвободившимся из чрева кита.
Я не добежала до твоего дома. Я увидела вас издалека.
Вы сидели с женой на ступеньке крыльца. Ты - обнаженный по пояс. Она - в красной юбке и с цветком за ухом. В руках у нее был деревянный молоток и плошка. Она смотрела себе под ноги, опустив голову с ничего не выражающим лицом, и поминутно била молотком по плошке. Ее фигура в форме песочных часов была замотана в шаль. Ты сидел рядом, смотря в другую сторону. Перед тобой лежала куча свиных потрохов, и ты палкой отгонял от этой кучи мух. По тому, как распухло и покраснело твое левое плечо, я поняла, что тебя только что укусил овод. Твоя тень пересекала ступень наискось, как стрелка солнечных часов.
Вы оба молчали.
Я стояла и долго смотрела на эту картину, пока половина крыльца не заполнилась тенью, как сосуд - молоком. Вы оба не двигались. Я смотрела и так и не могла понять, почему я не вижу того человека, который однажды показал мне океан.
Потом я поняла, что это уже невозможно - потому что теперь я знала океан лучше тебя. Ученики превосходят своих учителей. Молодой жрец побеждает старого. Книга убьет здание. Главное - не касаться земли и не смотреть на солнце.
Наконец, все ваше крыльцо заволокла тень - налегла на него, как пушной зверь с густым мехом. Черви почти всю сожрали кучу потрохов перед твоим носом, потому что ты разгонял мух сверху, не видя, как черви поджирают гниль снизу. Твоя жена легла спиной на ступени, головой вниз. Я подумала, что весь песок в ее часах уже стек вниз, и она перевернулась, чтобы он вернулся в верхнюю часть и мог начать свой цикл заново.
Я посмотрела на это еще немного и ушла.
Я шла и шла, и дорога вела то вверх, то вниз, дорога вилась, и дорога текла, дорога уже почти дошла мне до бедер и отхлынула... Деревья без листвы затевали странные танцы, и их кроны шатались, как ивовые корзины. Женщины несли детей к реке.
Ветер стал сильнее. Тени света летели по небу, как стаи насекомых, а черные тучи на нем клубились, как саранча. Я присмотрелась получше и увидела, что это вовсе не тучи - а отраженные днища штормовых волн. Я бессознательно посмотрела направо, туда, где должна была бы находиться каравелла. И увидела только покрытую зеленой слизью деревянную доску.
И тогда я поняла, что я уже тысячу лет нахожусь на дне океана.
На дне того океана, куда ты так и не решился прыгнуть.